Гюнтер Айх (1907−1972), немецкий поэт и драматург, начал писать в двадцатые-тридцатые годы и вначале видел свое письмо как Naturdichtung, стихи о природе. Он осознанно стремился к созданию «вневременных» текстов, далеких от политической и социальной ситуации вокруг. Его ранние стихи по сути — идиллии, а по форме и духу напоминают поэзию Георга Тракля. Но по-настоящему интересны его послевоенные стихи, в которых позиция наблюдателя за природой усложняется и сам стихотворный язык подвергается рефлексии.

Переломным моментом для него стало начало Второй мировой войны. В эти годы он главным образом писал радиопьесы, которые хорошо оплачивались, а по содержанию были зарисовками из жизни обычных людей вдали от столичной жизни. И эти работы тоже тронуты духом идиллии. Отрезвление пришло к Айху, когда в 1940-м году одну из его пьес, подвергнув цензуре, превратили в пропагандистский, антибританский материал. С этого времени стихи он больше не писал, а большая перемена в его языке произошла, когда он попал на фронт и затем в американский лагерь для военнопленных. Поэтическая речь вернулась к нему, но в радикально сменившейся тональности: он написал несколько предельно реалистичных, даже документальных стихотворений о солдатском быте. В послевоенные годы эти стихи стали — и до сих пор остаются — одними из самых выразительных примеров немецкой литературы на обломках, известной как Trümmelliteratur.

Тем не менее, очень скоро Айх вернулся к письму о природе, только теперь уже с новой — критической — позиции. Его речь больше не уводит из повседневности в мир, где природа — загадка, напротив, теперь он включает описания природных вещей в разговор о текущем моменте, в том числе — языковом. Характерным для него теперь становится специфический скепсис, не позволяющий погрузиться в мистерию природы и не дающий полностью слиться не только с ней, но даже с самим собой. Он живет и пишет как будто в разладе с собой. Чем старше он становится, тем сильнее выражается эта черта. Подозрение у него вызывают даже самые очевидные и наглядные природные явления:

Цветение каштанов здесь — документальный факт, и хоть говорить о них автор может, он не позволяет себе продолжить разговор размышлениями. В этом смысле каштаны, несмотря на цветение, стоят здесь такие же голые, как и само «я», отказывающееся от разговора о них.

В пятидесятые-шестидесятые Айх часто пишет стихи, включающие в себя описания природы, но теперь они нередко содержат элемент полемики. В одном из стихотворений этого времени он полемизирует с Бертольдом Брехтом, а именно с его известным антифашистским стихотворением «К потомкам» (1938), в котором самые цитируемые строки касаются деревьев: «Что же это за времена, когда / Разговор о деревьях кажется преступленьем, / Ибо в нем заключено молчанье о зверствах!» (перевод Е. Эткинда). Этому суждению об аполитичности такого разговора — и осуждению ее — Айх возражает, видя в интересе к природе то, что не замалчивает зверства, а противостоит им самим своим существованием:

Акации здесь обладают и социальной ролью тоже: с одной стороны, они далеки от социологических исследований, как и вообще человеческих забот, но с другой стороны становится видима их роль в мире тех, кто о них сожалеет, замечает их и определяет как биологический вид (они именно акации, а не просто деревья). Когда же их существование опровергается («акации — не акации»), опровергается не само дерево, а разговор о нем. Сам разговор оказывается абсурден, заведен в тупик, и между разговором о деревьях и самими деревьями делается выбор в пользу последних.

Но деревья не просто продолжают существовать и притягивать внимание, они в любые времена могут быть источником утешения и образования смысла. Эта мысль считывается в другом стихотворении:

Интересно то, что здесь названа некая письменность, которая не принадлежит ни языку птиц, ни языку людей, «птичья письменность», видимо, складывающаяся из фигуры полета птичьей стаи. Птичья клинопись, если можно так сказать. Она говорит о наступлении зимы и наводит на мысли о смерти — вкус «монетки под языком», обола, который кладут в рот мертвым, так же непостижим при жизни, как те знаки, которые человек считывает в природных явлениях, пусть не разделяя с ними общего языка, но зная о смертности всего живого. Если в этом есть таинственность, то только в невозможности помыслить собственную смерть, аналогичная невозможности «прочесть» перелетный клин.

Чувство общей судьбы со всем живым все еще ощущается как некая тайна, но погружение в природу не идиллично. Напротив, скептическое и трезвое наблюдение за окружающим, сохранившееся у Айха со времен документальных военных стихов, раз за разом приводит к мысли о смерти, даже в самые счастливые моменты, когда скепсис на время отступает и допускает чувство ясности и согласия с миром, снимающее все вопросы к существованию. Ради этого чувства ясности вместе со скепсисом и нужно читать его стихи: