«Поселковые склейки». Разговор с Денисом Ларионовым о ландшафте и 10 поэтических текстов
Денис Ларионов, Анна Родионова
Анна Родионова: Денис, спасибо, что согласился поговорить! Насколько я могу судить, опираясь на собственный опыт чтения твоих текстов, их обсуждение с коллегами и друзьями, а также непосредственный диалог с тобой, — для твоей поэзии критически важно пространственное измерение. В ней часто появляются знаки фрагментарного, частичного ландшафта, ландшафта-вычитания. Можно ли в этом случае говорить о переосмыслении романтического представления о пространстве, которое тоже зачастую предстает руинированным и фрагментарным? И если да, то можешь ли ты назвать имена поэт:ок или писатель:ниц, у которых происходит нечто похожее?
Денис Ларионов: Наверное да, но только в том смысле, что мы почти все так или иначе находимся в поле притяжения проблематики романтизма, даже пытаясь ее преодолеть или забыть. «Руинированность» в моих текстах — это результат столкновения присущего человеческому животному пространственного воображения с партикулярными законами устроения пространства в более конкретном смысле (город/не город, а также опоясывающие их лиминальные зоны), являющиеся частным случаем использования его историей, чьи осколочные следы они на себе несут. Именно среди таких изношенных историей ландшафтов я себя когда-то обнаружил и через эту оптику пытаюсь смотреть даже на гораздо более насыщенные, мифогенные места.
Но не только, иначе это была бы одномерная картина. Возвращаясь к романтизму, могу сказать: ощущение, что природа, так сказать, сфинкс, в лучшем случае безразличный к нам, мне тоже не чуждо. Да, тютчевская линия волнует меня. Ее обертона я нахожу в поэтических текстах Николая Кононова, предлагающего антропологический извод этой проблемы, и даже Тура Ульвена, на книгу переводов которого я в прошлом году написал развернутую рецензию. Также нельзя не сказать об Анне Глазовой, в текстах которой представлен как раз аромантический (если так можно сказать) взгляд на природные ландшафты и их обитателей. Это мир, который существует не в антропоцентрической логике, но сообразно связям, которые некогда сшивали элементы в мифах и притчах (недаром Анна так много времени уделяет переводам Вальтера Беньямина и особенно Франца Кафки).
Денис Ларионов: Наверное да, но только в том смысле, что мы почти все так или иначе находимся в поле притяжения проблематики романтизма, даже пытаясь ее преодолеть или забыть. «Руинированность» в моих текстах — это результат столкновения присущего человеческому животному пространственного воображения с партикулярными законами устроения пространства в более конкретном смысле (город/не город, а также опоясывающие их лиминальные зоны), являющиеся частным случаем использования его историей, чьи осколочные следы они на себе несут. Именно среди таких изношенных историей ландшафтов я себя когда-то обнаружил и через эту оптику пытаюсь смотреть даже на гораздо более насыщенные, мифогенные места.
Но не только, иначе это была бы одномерная картина. Возвращаясь к романтизму, могу сказать: ощущение, что природа, так сказать, сфинкс, в лучшем случае безразличный к нам, мне тоже не чуждо. Да, тютчевская линия волнует меня. Ее обертона я нахожу в поэтических текстах Николая Кононова, предлагающего антропологический извод этой проблемы, и даже Тура Ульвена, на книгу переводов которого я в прошлом году написал развернутую рецензию. Также нельзя не сказать об Анне Глазовой, в текстах которой представлен как раз аромантический (если так можно сказать) взгляд на природные ландшафты и их обитателей. Это мир, который существует не в антропоцентрической логике, но сообразно связям, которые некогда сшивали элементы в мифах и притчах (недаром Анна так много времени уделяет переводам Вальтера Беньямина и особенно Франца Кафки).
А.Р.: Спасибо, очень любопытные параллели. Кстати о сшивании: уже много было сказано о кинематографичности твоего письма. От себя добавлю, что «поселковые склейки» в твоих текстах как будто собирают в себе не только опыт монтажа, но и особую пространственную перцепцию, перцепцию ускоренного, раздерганного внимания. На какие нелитературные контексты и традиции ты в этом случае опираешься? Что тебе важно из визуальных, пластических, темпоральных видов искусства?
Д.Л.: Однажды меня осенило, что мои тексты могли бы быть видеоклипами, которые, по видимому, довольно серьезно задели меня в свое время. Наверное, это тоже была своего рода рамка, сквозь которую я смог увидеть, как вещи, люди и пространства сосуществуют друг с другом. Да, способ видения социального пространства и эстетическая рамка одновременно. К тому же видеоклип — компактный жанр, сохраняющий связь со своим старшим братом — кинематографом (это тоже важно), но размещающий присущие ему «образы» (в смысле Делеза) на довольно ограниченном временном отрезке, вследствие чего визуальные, пластические и темпоральные способы выражения необычайно интенсифицируются. Можно сказать, что я стремлюсь к нахождению вербального эквивалента всему этому, особенно в последнее время. При этом видеоклип, на мой взгляд, скорее анахронический жанр (который нередко ассоциируется с ностальгическими делами), застрявший между все еще ритуализованным просмотром кино и программно «непрестижным» потреблением коротких роликов в различных социальных медиа. Это позволяет мне быть на шаг позади, чтобы замедлиться и быть внимательным к вещам, ускользающим как от навязчивой пелены культуры, так и от чистого события аффекта, к которому поэтический текст свестись никак не может.
Д.Л.: Однажды меня осенило, что мои тексты могли бы быть видеоклипами, которые, по видимому, довольно серьезно задели меня в свое время. Наверное, это тоже была своего рода рамка, сквозь которую я смог увидеть, как вещи, люди и пространства сосуществуют друг с другом. Да, способ видения социального пространства и эстетическая рамка одновременно. К тому же видеоклип — компактный жанр, сохраняющий связь со своим старшим братом — кинематографом (это тоже важно), но размещающий присущие ему «образы» (в смысле Делеза) на довольно ограниченном временном отрезке, вследствие чего визуальные, пластические и темпоральные способы выражения необычайно интенсифицируются. Можно сказать, что я стремлюсь к нахождению вербального эквивалента всему этому, особенно в последнее время. При этом видеоклип, на мой взгляд, скорее анахронический жанр (который нередко ассоциируется с ностальгическими делами), застрявший между все еще ритуализованным просмотром кино и программно «непрестижным» потреблением коротких роликов в различных социальных медиа. Это позволяет мне быть на шаг позади, чтобы замедлиться и быть внимательным к вещам, ускользающим как от навязчивой пелены культуры, так и от чистого события аффекта, к которому поэтический текст свестись никак не может.
А.Р.: Очень интересно про расположение между культурой и аффектом. А как в таком пространстве может быть размещен человек? И может ли вообще… Помню, что в 2019 году я пыталась написать в рецензии на твою вторую книгу, что в этих текстах тела и пространства как бы собраны из разных фрагментов друг друга, но при этом даже простейший акт обмена с внешней средой — дыхание — оказывается проблематичным («воздух жалит во вторник»). Отчасти близким мне видится в этом контексте рассуждение Никиты Сунгатова, который в предисловии к твоей недавно вышедшей книге «Близость» (СПб: «Порядок слов», 2024) пишет о «телах, страдающих идеями» и тоже отмечает эту взаимную травматичность. Он упоминает частичные тела, разъятые одновременно анатомически и концептуально. Как, на твой взгляд, эта телесно-дискурсивная разобранность сочетается с руинированным пейзажем?
Д.Л.: У меня есть визуальный референс к этому вопросу, а именно «Этюд к портрету Ван Гога» Фрэнсиса Бэкона, где «фигура» и «фон» вот-вот выйдут из себя, сменив агрегатное состояние, и размоют границы друг друга. Или, напротив, «фон» вытолкнет «фигуру». Я недаром прибегаю — может быть, немного безответственно — к живописной терминологии, так как понятие «субъект» в случае ландшафтных/природных текстов кажется мне слишком рационалистичным (хотя я и сам его использовал и буду использовать).
…В общем, достаточно дестабилизирующее состояние, выраженное в мизансценах, которые и правда не назовешь безобидными. Думаю, у меня нет однозначного ответа на твой вопрос, а имеющиеся идеи довольно сложно формализовать. Это может быть ответ телесно-антропологический. Который не может не содержать социо-политических импликаций и культурных реминисценций. И, возможно, все это упирается в некую психоаналитическую реальность, к которой я попросту не могу выйти без дополнительной помощи, поэтому-то мне так важно прочитать о своих текстах от внимательных-других.
Д.Л.: У меня есть визуальный референс к этому вопросу, а именно «Этюд к портрету Ван Гога» Фрэнсиса Бэкона, где «фигура» и «фон» вот-вот выйдут из себя, сменив агрегатное состояние, и размоют границы друг друга. Или, напротив, «фон» вытолкнет «фигуру». Я недаром прибегаю — может быть, немного безответственно — к живописной терминологии, так как понятие «субъект» в случае ландшафтных/природных текстов кажется мне слишком рационалистичным (хотя я и сам его использовал и буду использовать).
…В общем, достаточно дестабилизирующее состояние, выраженное в мизансценах, которые и правда не назовешь безобидными. Думаю, у меня нет однозначного ответа на твой вопрос, а имеющиеся идеи довольно сложно формализовать. Это может быть ответ телесно-антропологический. Который не может не содержать социо-политических импликаций и культурных реминисценций. И, возможно, все это упирается в некую психоаналитическую реальность, к которой я попросту не могу выйти без дополнительной помощи, поэтому-то мне так важно прочитать о своих текстах от внимательных-других.
«Этюд к портрету Ван Гога» Фрэнсиса Бэкона.
А.Р.: Спасибо, очень важно, что ты сказал про фон и фигуру. Действительно, говорить о субъекте в этом случае может быть сложно, и эко-оринтированные поэт:ессы решают для себя этот вопрос очень по-разному. И тут я не могу не вспомнить, что ты переводил тексты немецкоязычного поэта Даниэля Фальба, для которого экологическая проблематика очень важна. Как мне видится, он подходит к ней с дискурсивной стороны — в его текстах капитализм, массовая культура и экологические проблемы создают особый горький (и иногда ироничный) речевой узор. Какими ты видишь отношения между своей поэзией и этими переводами? Может быть, ты мог бы назвать автор:ок из других иноязычных литератур, с которыми чувствуешь резонанс в этом отношении?
Д.Л.: Наша встреча в 2015, если я ничего не путаю, году серьезно повлияла на меня: и в плане творчества, и в плане артистической жизни в целом. Прочитав — и попробовав перевести в рамках проекта «Поэтическая диВЕРСя/VERSchmuggel» — цикл «Funf Texte Drei», я был очень вдохновлен его концептуальной изощренностью: многочастные работы Фальба устроены одновременно как эпический текст и как инсталяция, что позволяет проявить природу интенсивно сменяющих друг друга событий (думаю, это пробудило интерес к написанию относительно крупных циклов/поэм и во мне — так появился «HR», «Не я. Поэма», есть и другие идеи в этом направлении). К тому же он показывает, как поэтическое мышление может кооптировать медийный дискурс, при этом не оказываясь у него в заложниках. Мне хотелось бы продолжить работать с текстами Даниэля, а также начать работу с текстами Асмуса Трауча — другого немецкого поэта среднего поколения, небезразличного экологической проблематике. При этом, будучи русскоязычным автором, увлеченным практиками западных коллег, я не могу позволить себе роскошь отстраненного, регистрирующего взгляда (или, вернее, не могу позволить не проблематизировать его). Скорее, в текстах последних трех-пяти лет я пытаюсь настроиться на волну более четко прочерченного эмоционального рисунка и даже этического беспокойства, ища собеседников из более отдаленных исторических периодов (в том числе и советского, и не обязательно неподцензурных).
Д.Л.: Наша встреча в 2015, если я ничего не путаю, году серьезно повлияла на меня: и в плане творчества, и в плане артистической жизни в целом. Прочитав — и попробовав перевести в рамках проекта «Поэтическая диВЕРСя/VERSchmuggel» — цикл «Funf Texte Drei», я был очень вдохновлен его концептуальной изощренностью: многочастные работы Фальба устроены одновременно как эпический текст и как инсталяция, что позволяет проявить природу интенсивно сменяющих друг друга событий (думаю, это пробудило интерес к написанию относительно крупных циклов/поэм и во мне — так появился «HR», «Не я. Поэма», есть и другие идеи в этом направлении). К тому же он показывает, как поэтическое мышление может кооптировать медийный дискурс, при этом не оказываясь у него в заложниках. Мне хотелось бы продолжить работать с текстами Даниэля, а также начать работу с текстами Асмуса Трауча — другого немецкого поэта среднего поколения, небезразличного экологической проблематике. При этом, будучи русскоязычным автором, увлеченным практиками западных коллег, я не могу позволить себе роскошь отстраненного, регистрирующего взгляда (или, вернее, не могу позволить не проблематизировать его). Скорее, в текстах последних трех-пяти лет я пытаюсь настроиться на волну более четко прочерченного эмоционального рисунка и даже этического беспокойства, ища собеседников из более отдаленных исторических периодов (в том числе и советского, и не обязательно неподцензурных).
А.Р.: Да, спасибо большое за ответ, и в этом смысле может быть важна связка не только между разными литературами и эпохами, но и между жизнью и письмом (как ее частью). Многие автор:ки осознанно выводят в область внимания то, чем наполнена их повседневность. А какие области своего опыта ты бы выделил как значимые для твоей поэзии?
Д.Л.: Мне кажется, что мои тексты возникают в режиме противодвижения тому, чем я занимаюсь каждый день: редакторской работе, потреблению медийных и визуальных продуктов, научным изысканиям. Безусловно, последнее серьезно влияет на письмо, но я все больше и больше удаляюсь от некогда столь часто используемых мной академических терминов, латинизмов и т. д. (этого особенно много в моей первой книге «Смерть студента»). В стихах последнего года возникает несколько преломленная повседневная речь, обсценизмы, но и стремление внести в поэтические тексты элементы классических жанров и подходов, которые придают речи новое измерение, освежают ее за счет парадокса. И, конечно, я стараюсь быть внимательным к городским и природным ландшафтам страны моего нынешнего пребывания (и не только), но их понимание и вчувствование в них на том уровне, на котором бы мне хотелось — процесс небыстрый.
Д.Л.: Мне кажется, что мои тексты возникают в режиме противодвижения тому, чем я занимаюсь каждый день: редакторской работе, потреблению медийных и визуальных продуктов, научным изысканиям. Безусловно, последнее серьезно влияет на письмо, но я все больше и больше удаляюсь от некогда столь часто используемых мной академических терминов, латинизмов и т. д. (этого особенно много в моей первой книге «Смерть студента»). В стихах последнего года возникает несколько преломленная повседневная речь, обсценизмы, но и стремление внести в поэтические тексты элементы классических жанров и подходов, которые придают речи новое измерение, освежают ее за счет парадокса. И, конечно, я стараюсь быть внимательным к городским и природным ландшафтам страны моего нынешнего пребывания (и не только), но их понимание и вчувствование в них на том уровне, на котором бы мне хотелось — процесс небыстрый.
А.Р.: Согласна! Вообще пространство в литературе никогда не нейтрально, особенно, как мне кажется, в поэзии, в которой позиция говорящего неизбежно оказывается выдана, обнаружена пространством. Как ты бы определил расположение, из которого возникает твое письмо? Что это за координаты?
Д.Л.:Недавно в дружеской беседе, стремясь найти некое «наименьшее общее кратное», характерное как для those who left° так и для those who stayed°, мой собеседник предположил, что это опустошение, семантика которого простирается от психического состояния до экзистенциального статуса, очерченного Сэмюэлем Беккетом и Леоном Богдановым. В окружающей меня действительности я вижу много попыток игнорировать это состояние, и это очень понятно: из меланхолийных осколков трудно собрать пристойный стейтмент, позволяющий устоять на ногах и еще что-то делать. Тем не менее, именно в этой плоскости находится фундамент, из которого могут возникнуть новые связи. Я даже подумал, что неплохо бы формализовать это… например, в виде эссе для «гало».
А.Р.: Это прекрасная идея, будем ждать! И огромное спасибо за разговор!
Д.Л.:Недавно в дружеской беседе, стремясь найти некое «наименьшее общее кратное», характерное как для those who left° так и для those who stayed°, мой собеседник предположил, что это опустошение, семантика которого простирается от психического состояния до экзистенциального статуса, очерченного Сэмюэлем Беккетом и Леоном Богдановым. В окружающей меня действительности я вижу много попыток игнорировать это состояние, и это очень понятно: из меланхолийных осколков трудно собрать пристойный стейтмент, позволяющий устоять на ногах и еще что-то делать. Тем не менее, именно в этой плоскости находится фундамент, из которого могут возникнуть новые связи. Я даже подумал, что неплохо бы формализовать это… например, в виде эссе для «гало».
А.Р.: Это прекрасная идея, будем ждать! И огромное спасибо за разговор!
тех, кто уехал
° тех, кто уехал
тех, кто остался
° тех, кто остался
10 ландшафтных текстов Дениса Ларионова, выбранные автором:
Слоёная ткань фатерлянда,
самокритика без вытеснения.
Сюжет сжимается как слизистая
жертва в нежной извести контекста.
Теперь здесь агрессивная среда, где
а) осколки роз, подрезанные взрывом климата,
б) опыт тока.
Оптика немеет.
Трое на берегу травмы.
2008
***
Немедленно выскользнул, выразив многое из того,
что выводит слова из берегов — разят шипящей пеной,
подтачивая десну. Ветер кидается на воздушную стену,
кем-то выведенную из кадастра, между двумя городами: наспех
выбитым локтем и костистым надломом. Вторник
в
пыли, ингалятор в левом кармане. Шелестящий пакет
без логотипа, помнишь простую способность удерживать некое я
в сыреющем воздухе? Там, где это необходимо. Твое кино
прогорает, оставляя напоминание о бликовых техниках,
тепловую оплетку и рецессивный цвет.
2017
НЕ МЕНЕЕ ДЕСЯТИ РАЗ
срезанный дубль на заре автаркии: по дну теплой реки про-
легает жесткая нить, до самой закрытой (уже) больницы.
Здесь (тогда) дети своих родителей, громыхая брелоками и
резиновыми аббревиатурами на ВМК, безнадежно рычат,
надувая слюни, из которых потом выходят бронепластины
и полиэтиленовые пакеты — вросшие в землю ровесники.
Выравнивая по левому краю, слежу как подсушенный выдох
перекатывается через полдень и бесшумно скользит у стены.
Время отстегнуто вспять, насквозь промерзает река. «Не введи нас…
ну хотя бы меня… в этот сухой остаток». В этот die Verfremdung.
Кажется, что-то способно вырваться, вспыхнуть, стать больше себя,
но — темнеет и не отдышаться от глупого бега. В памяти трется
2021
срезанный дубль на заре автаркии: по дну теплой реки про-
легает жесткая нить, до самой закрытой (уже) больницы.
Здесь (тогда) дети своих родителей, громыхая брелоками и
резиновыми аббревиатурами на ВМК, безнадежно рычат,
надувая слюни, из которых потом выходят бронепластины
и полиэтиленовые пакеты — вросшие в землю ровесники.
Выравнивая по левому краю, слежу как подсушенный выдох
перекатывается через полдень и бесшумно скользит у стены.
Время отстегнуто вспять, насквозь промерзает река. «Не введи нас…
ну хотя бы меня… в этот сухой остаток». В этот die Verfremdung.
Кажется, что-то способно вырваться, вспыхнуть, стать больше себя,
но — темнеет и не отдышаться от глупого бега. В памяти трется
2021
СМЕРТЬ СТУДЕНТА
За чертой города найдено тело, растерявшее шлейф уловок.
Язык каменист, теснит несогласную
о
рта, скользкой слюной ползущего на рельеф.
В зазор между эхом и you‘re not alone из наушника left.
Кто-нибудь видел его на вокзале вчера, но без лицевой гематомы?
2012
За чертой города найдено тело, растерявшее шлейф уловок.
Язык каменист, теснит несогласную
о
рта, скользкой слюной ползущего на рельеф.
В зазор между эхом и you‘re not alone из наушника left.
Кто-нибудь видел его на вокзале вчера, но без лицевой гематомы?
2012
ПОДРАЖАНИЕ ПАЗОЛИНИ (2)
Выдох
сегодняшней речи. «Хочешь» сжимая язычный корень, остывающий крепкой
слюной
на переломленной в конце прошлого века дамбе. Там, где спалились
двое
тинейджеров — взвесь сожженного в протоке пятницы сердца. Да, костный случай,
перемещенный
из утренней пряжи в другую
страту: «В коротком проселке был найден Грушевский, прорастающий
шелестящей кровью. В 1994 году.»
2016
Выдох
сегодняшней речи. «Хочешь» сжимая язычный корень, остывающий крепкой
слюной
на переломленной в конце прошлого века дамбе. Там, где спалились
двое
тинейджеров — взвесь сожженного в протоке пятницы сердца. Да, костный случай,
перемещенный
из утренней пряжи в другую
страту: «В коротком проселке был найден Грушевский, прорастающий
шелестящей кровью. В 1994 году.»
2016
***
Помнишь, Пятница О (I) Rh+, курортный дом в хвойном выломке?
Смолистый минус между октябрем и автовокзалом?
Пыльные скачки навигации в тисках перспективы, мускульный строй?
Или пробоину в снежном пламени, неостановимую слабину?
Ганс Касторп не успевает досмотреть сводный чарт из-за помех.
A будущий мертвый в памятливом меду «могу говорить» говорит
сжимая 1999 в подболевающей левой ладони.
2018
Помнишь, Пятница О (I) Rh+, курортный дом в хвойном выломке?
Смолистый минус между октябрем и автовокзалом?
Пыльные скачки навигации в тисках перспективы, мускульный строй?
Или пробоину в снежном пламени, неостановимую слабину?
Ганс Касторп не успевает досмотреть сводный чарт из-за помех.
A будущий мертвый в памятливом меду «могу говорить» говорит
сжимая 1999 в подболевающей левой ладони.
2018
ВСЕМ ПОГИБАЮЩИМ
Некто выгорел полностью и отправлен,
скомканный изнутри,
на рельеф — вспомним две-три ловких гибели
в поселковых склейках,
салфетках,
сплюнул не проглотив.
Крах несносной конструкции, ископаемый смех и
другие любови.
Уберите это отсюда.
Зачем?
Вспомнив две-три ловких гибели, некто выгорел полностью
в поселковых склейках.
2012
Некто выгорел полностью и отправлен,
скомканный изнутри,
на рельеф — вспомним две-три ловких гибели
в поселковых склейках,
салфетках,
сплюнул не проглотив.
Крах несносной конструкции, ископаемый смех и
другие любови.
Уберите это отсюда.
Зачем?
Вспомнив две-три ловких гибели, некто выгорел полностью
в поселковых склейках.
2012
***
Вереница утренних пассажиров расклеивается, так сказать, в вопросительном свете, обжигающем молекулы речи. Если спекулятивно опрокинуть затылок на
рельсы, видно
не помогло. Немного холодной воды на вкус перелома. С северной стороны тянет дымом.
2015
Вереница утренних пассажиров расклеивается, так сказать, в вопросительном свете, обжигающем молекулы речи. Если спекулятивно опрокинуть затылок на
рельсы, видно
Не видно
остановленных спиц билдинга, опрокинутых в лес. Принял целую капсулу, ноне помогло. Немного холодной воды на вкус перелома. С северной стороны тянет дымом.
2015
C.C.
Отбываю с вокзала, мне на одежду
плывущего, словно опытное ничто: мне не нужна ваша помощь,
нет-нет, скорее наоборот.
Сейчас унесут этот мир.
Состав по мосту переедет
знаменитое место исчезновение.
Здесь, здесь и здесь без свободных частиц я, не-я
на тонких резервах тянется восприятие
и мечтает исчезнуть.
Сгореть, наконец.
Пассажир номер девять в открытую воду на полном ходу.
Минус двадцать по вертикали: сжимает? саднит?
медлить? неметь?
Насквозь продувает безальтернативную
ночь — кофе кипящего
на сетчатку. Каким кругом кроветворения
ты станешь завтра?
2010
Отбываю с вокзала, мне на одежду
плывущего, словно опытное ничто: мне не нужна ваша помощь,
нет-нет, скорее наоборот.
Сейчас унесут этот мир.
Состав по мосту переедет
знаменитое место исчезновение.
Здесь, здесь и здесь без свободных частиц я, не-я
на тонких резервах тянется восприятие
и мечтает исчезнуть.
Сгореть, наконец.
Пассажир номер девять в открытую воду на полном ходу.
Минус двадцать по вертикали: сжимает? саднит?
медлить? неметь?
Насквозь продувает безальтернативную
ночь — кофе кипящего
на сетчатку. Каким кругом кроветворения
ты станешь завтра?
2010
БЕЛАЯ ПЫТКА
gra
w cialo
i cosci
Zbigniew Herbert
Отпустив дыхание — шорох медленных, скольжение адаптивных — кровоточат
губные
спайки. Ничего не получится. Нет. Мышечный штурм и почти не болит шрам,
там,
где паяльный шов, отметивший место сращения — пластмассовой пыли,
кожи брошенной на соленый ветер,
скользких промышленных плавников,
легочной крошки,
подручных снов.
Имен собственных. Насекомое зрение
зажимает в тиски. Памятливый демонскользит по нейронному льду
в меблированный дребезжащий
ад.
Прожилки, красноты. Открытая комната и центральный парк. «Никого не жалко»
волна отступает, обнажая осколки инфраструктуры. Обида подгнившей крысой
ползет по горлу.
2013
gra
w cialo
i cosci
Zbigniew Herbert
Отпустив дыхание — шорох медленных, скольжение адаптивных — кровоточат
губные
спайки. Ничего не получится. Нет. Мышечный штурм и почти не болит шрам,
там,
где паяльный шов, отметивший место сращения — пластмассовой пыли,
кожи брошенной на соленый ветер,
скользких промышленных плавников,
легочной крошки,
подручных снов.
Имен собственных. Насекомое зрение
зажимает в тиски. Памятливый демонскользит по нейронному льду
в меблированный дребезжащий
ад.
Прожилки, красноты. Открытая комната и центральный парк. «Никого не жалко»
волна отступает, обнажая осколки инфраструктуры. Обида подгнившей крысой
ползет по горлу.
2013
1969
Поднимаясь по склону, забросил себя
в близкое время, откуда почти не вернулся:
ломкие травы на осциллирующем взгорье,
горизонт сыпится красной июльской пылью,
слабо дождит.
Исторический горизонт, и фокус отброшен
(как в том фильме — прыжок, но без ног,
и в себе — вот
этот
жест).
Cквозь меня холод на языке, сквозь тебя
целый взвод слез.
Лучше бы этого не было никогда. Лучше
бы этого никогда не случилось, серьезно:
не отношения, а военное положение,
не военное положение, а ожидание
ну когда же ты
скажешь у незнакомого на безымянной
вступив в шумные листья и твердый рис
мне слово модель сверхзвукового, семь
букв, взмывшего в вертикаль самолета
и все такое.
2022
Поднимаясь по склону, забросил себя
в близкое время, откуда почти не вернулся:
ломкие травы на осциллирующем взгорье,
горизонт сыпится красной июльской пылью,
слабо дождит.
Исторический горизонт, и фокус отброшен
(как в том фильме — прыжок, но без ног,
и в себе — вот
этот
жест).
Cквозь меня холод на языке, сквозь тебя
целый взвод слез.
Лучше бы этого не было никогда. Лучше
бы этого никогда не случилось, серьезно:
не отношения, а военное положение,
не военное положение, а ожидание
ну когда же ты
скажешь у незнакомого на безымянной
вступив в шумные листья и твердый рис
мне слово модель сверхзвукового, семь
букв, взмывшего в вертикаль самолета
и все такое.
2022
Поэт, прозаик, исследователь литературы, редактор серий прозы в издательстве «Новое литературное обозрение». Автор сборников «Смерть студента» (2013), «Тебя никогда не зацепит это движение» (2018), «Близость» (2024), а также множества рецензий и статей. Участвовал в международном проекте Versschmuggel, переводил тексты Даниэля Фальба.
Соосновательница гало. Поэтесса, исследовательница литературы. Лауреатка Премии Аркадия Драгомощенко (2020). В 2022 вышла дебютная книга «Климат» (СПб.: Порядок слов). Выращивает крестоцветы и слушает птиц.