Растерянная функция, спрашиваю, какое создание, какое создание.
Вновь без петли, разокрепшее, и учится заново.

В нём горло ищет спину и живот, что довольно трудно, учитывая натиск снов и панцирь хваток и фантазия растерзанных.

Хочет сознание и как его заполучить: каждое сердце дышит внутренним соотношением, делением себя на себя.

Добычи овладевших не содержат пути (дражайшее пристрастие).

Но его рука написала, что раз я лежу на травах, и я смерти, и травы смерти, значит я травы. Мы не признаем ошибку и заслуживаем дерзкие знания:

ныне отвечаю:
минуты хмурости и сероты глаз её или моих
и признаю утреннее пасмурное небо и тёмный ельник и холод под облаком

Не свет и ясность, но милосердная воспитывающая тьма, вечернекожая змея в животе.

*

— На земле лесных ферм и здесь не наступает зрелость: тело снято прежде чем успевает. Когда конфликт и расширение тяги делаются двуслойными и вворачиваются внутрь. И для этого нужно троих.

Стволы срезаны и брошены хрустящей псевдоземлей, жестокий рост и процветание.

Но они (двое-четверо) могут гулять среди ферм, получая относительное биоразнообразие и переживание и снижать четырехслойность в трехслойность и принимать решение упоминать это. Стадия 1 после среза, Стадия 5 после среза.

Что делается уютным жарким инструментом и под звуки радио;
но должно бестемпературным острым лезвием и в парящей тишине, как ястреб пролетел вот и деревья упали.

То есть передать операцию от тяжёлого и дышащего — призрачному и сложенному — то есть передать себе.

*

Песок ветра в листья, тут язык1 стирается о молекулы, всё что угодно может значить всё что угодно; поэтому звучит крик о помощи.

Всё что угодно, всё что угодно: предштормовое воображение, поднимающее шмеля, и из сна вытекает её тело.

И тогда я _ значит быть ржавым булыжником, быть мхом вернувшим тяжесть после ночного дождя, военной сводкой за день, её настроением за завтраком. Гудит шмель в чернике: дерьмовый ответ в нём больше проблем чем решений.

Ель старается, потому слабеет притяжение корней, дерево рушится, широким дном на бок, а за ним были круглые белые камни, что теперь смотрят в облака претензиями и говорят: мы были здесь всё время. Мы были дерево всё это время, и мы были облака, и падшая хвоя, и мусор комариных крыльев, и уставшие колени; всё это были мы.

Она и он говорят мне: ты можешь значить всё что угодно. Но те добавляют: пока лежишь в грунте и над тобой длинное дерево. А когда оно пало, список отозван. Не получится: выбрать слово и указать: вот оно это я. Не получится: выбрать себе цветок или человека и сказать вот они это я.

Да, я помню науку. Следует что я не могу выбрать себе слово или вещь, но благословен предпочесть оттенок глаз и неба и температуры, повторяющуюся дистанцию между соснами и поражениями, и другое птичье пока язык2 не сотрётся о молекулы до пустоты между ними.

И затем понятно что кричит лебедь на заранее проданном лугу. Я просыпаюсь от чужих жестоких фантазий.

*

Говорят лес почти не тронут. А ты? Ландыш в руке, лес тронут, разбужено создание из обоняния, двух седых леди, словосочетаний, мокрого песка. На два часа, а далее сгинет.

Как чёрный ручей во влаге черничника. Просачивается сам в себя, из одной мшистой ямы в другую, и каждый день почти завершён.

Это страшно, притекать из ничего в ничего и через два часа сгинуть, зацепившись гортанью за срубленный лес?

Если есть живое и назначенное, необходима дорога, например между срубленным лесом и биржей. Под дорогой перекинута труба, чтобы бесцельный ручей не вытек помехой: деревья транспортируются куда следует и кузов полон.

Хотелось без облика, да это сужение, да круглое сечение, скользкая длина: как, снова я?

Болотные звёзды считают снова я? фантастическим допущением, хотя и по своему полезным.

Тревожные машины умеют снова я? оперативной замкнутостью, хлёсткая ветка пропорции.

Я длится пока тесна канава в которой оно промокший лист.

А когда руки устанут от укусов, когда вьюн слов узнает свою мягкую ширину, твёрдые объятья в красивой воде, некоторое создание погибнет.

*

Твоё озеро пахнет навозом, над ним сиреневые души, под ним собирается шторм и стекают в него ручьи, хотя нет подтверждений. Пять минут десять раз в день идёт дождь, опустошение, разбежались вспоротые змеи.

Сумятица с водостоками решается участием неба.

Вестница звёзд: мы скажем чувствительности различающихся коллективностей гармонизируются признавая тебя, чужеземку, сплетающим пространством-временем.

Наблюдательность влюблённого болотного одеяла: оказывается, модель не могла быть решена изнутри.

Дождь приостановлен. Создания растворились и окрепли. Кошка смотрит на птицу, дерево слушает пилу, удар о псевдопочву, кошка отворачивается, птица улетает.

*

И повезло, если не изнутри за дверью проклятая королева гниющих джунглей. Чаша густой тёплой пыли, в ней твои кости, рассмотренные и оперённые. На порог и танцуют, многое узнали о себе, ревнивые сиблинги, филотаксиса пасть, мёртвый паук в её волосах.

Другим днём тот голос что похищает поверхности, каждая кромка режущая кромка, раздвинуты позвонки. Те же щенки и те же укусы, дурная работа, блестящий результат и лучше беги: меньше одного больше множества, демоническое размножение.

Гаснет псевдоземля, мечта не становится пробуждением, существует множество копий: приближаются осушенные голоса:

По дорожной разметке узнаны звёздные божества, сокровищницы углов и отношений. Но разве способны мы, не воздвигнутые крыльцом и кафедрой, выдержать их сострадание?

Из одних когтей да в другие, задумчивая хищница проглотит и выблюет. Но хотя он укорял себя за то, что в разгар счастливейших дней дал приют сумрачным птицам ночи; ведь ему думалось, что уже навеки отпугнул их — на удачу тот крик выпи когда я спал в подводных ветвях, очистительнейший ужас. Его возражение: если всё что угодно может значить всё что угодно, то всё что угодно значит ничто.

Ничего, вперёд, вычитание.

Вычтем ель, что скрывает меня от дождя, вычтем действие быть непромокшим, вычтем внепространственное полчище животных в разделённом укрытии и особенно червя в игольчатой броне, пошёл к чёрту. Вычтем назначенный вечер, каждое утро встречи, каждую ночь лёд дня, вычту сердце и муравьев в нём, что останется для твоей больничной игры?

Лес должен быть больше, иначе зачем к нему приходить. Чтобы лес был больше, его не должно быть. Пусть ручьи начинаются и кончаются мутным омутом. Ни звёзд, ни дороги, ни огня, ни водоворота — сто соблазнов в одну цену.

*

Всё больше дыр в лепестках. Поцелуй моё ничто своим ничто. У наших ягод вкус забродившего мяса.

О,
эта пустошь нежной души испепелит любых божеств, внутри и вовне влюблённости. Кости будут зрячие и будут теплее чем оболочки, любезный шум в милосердной тьме.

Функция не потеряна, логическая ошибка, неверный атрибут, так не бывает — выполняется или нет, а существует другое, мы возвращены в начало. Дюже собирались хвалить чудовищную жизнь, безответственные настройки, виртуозно ведь смешивает гниение и цветение. А может найдется способ похвалить за предательскую ласку и за попустительство в отношении связей, которые всегда недовыданы и не в комплект, за возможность скреплять чёрное с зелёным ради великого серого и за золотую спираль в её волосах.

Пустота что между молекулами зарастёт шкурой лишайников, дымится копчёный бок атома.

Видно добавили по локтю мягких толстых плетей: шествие уклончивых. Шаг да шаг, вы твердеете, опадает зябкость, вы срублены, новый прирост. Ах, мягкие толстые плети, где кора, где срез, вы так далеко в облаках, вы твердеете. Пухом по чешуе проводите, трепещет наше ничто, лечение холодом, милые плети, как думаете. Те же или другие мы, раз всегда наугад, а чувство что как бы и те же, а чувство что вы твердеете, срез.

Не сопротивляйся, кто знает что через полгода. А мы знаем, знаем мы так много слышали рычаний и много впитали тепла, сердцевина знает через полгода солнце зайдёт, вы твёрдые, не извиваетесь, не перечите едят вас изнутри и по коже, собирают твёрдую кровь, а вы добавили плечи, и значит через полгода сверху синее небо без ваших теней.

Ручьи перекрыты, дороги текут, кубометры на бирже, немного пустовато, чуть милосерднее тянись языками к шершавым бокам, пальцы к зелёным плетям, твердеете.

*

А помнишь в начале приветствие птиц, голоса многих и разных, ну где столько встретишь, ведь пятнами лес и чиста вода — условия птиц.

В начале догадывались что пение птиц учит как делать себя, поскольку разрезы в их голосе, разума домик. Чьи стены из снятых деревьев, прогалин, подроста, угодья обильных червей, воздушная собственность; густой длинный бор не мил оперенным летающим, молча.

Так птичьих создание шумит прихотливо пустышками над срезанным лесом. Значит связан потерянной особью ельник с собою, шаг мысли его, ведомой утратами?

Если да если пала листва, зима, отмёрзшие корни, если буря и рушится ель отторгнув ледник под собою.

И нет если срезана шкура, если всегда прибавляешь и никогда не вычесть пропасть.

Празднику говорящих отдана сердцевина леса. А когда думает лес, сам собою подцеплен — скромны птицы и биржи.

Для себя нужно много себя, изобилие органов субстрат деликатных задержек и кромок, и в чьём-то, чем-то напитом горячем тает другое не успевшее думать себя, думать упавшее дерево. Как если созданий не хватит на всех и придется забрать чтобы было, и всё что угодно будет значить всё что желанно, и я ищу жизни чтобы выговорить пенную грудь.

А если опасно и стыдно, то на всех по чуть-чуть, холодная сказка аккуратных присутствий, чтущих место и связи и когда упадёт ягодка.

По-другому найду правила тени:

Или 1: сожги свои ткани избыток чёрных углей для зрений слов и ударов.

Или 2

*

Между предпосылкой и выводом шёлковый серый песок, то ли пустыня то ли берег морской. Чайка кричит в первый раз, потом снова.

Чудо меж двух всплесков, страшное чудо, дерево на закате. Когда живущие не играли в тела, проступили их души, двумерные чёрные пилы. Краснеют диски инфекций в трудолюбивых тканях.

О чем можно легко и забыть: вот каждый день новые цветы на обочине, вот и лошадки всех цветов в поисках водопоя.

— Но ах, кошка, что с твоей лапой, прижатой к груди, а под ней, что за невидимая боль, на которую нельзя опереться? А в твоих глазах почему берег моря или может пустыня, и всё проносится так быстро как ястреб под синью небесной, пока ты лежишь в тихом углу, отвернувшись.

Конечно, быстро забыто: цветут упрямые ткани, кошка игрива, на жаркой дороге уставшая бабочка.

С грязными опавшими крыльями: какая зима тебе выдалась, царица амазонок? Также званная траурницей, и я, испуган что мне не хватит запаса пустоты и боли, прячусь твоим именем и любуюсь изношенным пером. Хранимым где-то за лицевой мембраной.

Кажется, сразу потерянным. Ровное низкое небо, гладкая тёплая вода. Линии требуют ветвлений, семена листьям желанны. И всё что угодно может значить всё что угодно — но строго определённым образом.

Что ж, немедленно утрачена милосердная разумная тьма, змеиные кольца. Броски к резервуарам, неистощимым резервуарам живой воды, вековечным рассветным чудовищам, ежеминутным дробям войны, манифестам чьей-то полузнакомой боли: приливы живой воды, призванной растворять живое, растворять шелковистый песок, больше не пустыня и не берег моря, зелёное кислое пламя бескрайнего полдня.

Испаряющегося стремительно, если не зарастает рана, то сброшена кожа.

Светлой ночью открываю глаза и нахожу встречный взгляд, ей спится, ей зябко и страшно, даже если рана закрыта и лапа быстра. О, любимые! О наши медленные холодные огни, что тлеют здесь и там. Наши тяжёлые рассветы, наши вечерние слёзы, наши срубленные деревья, наши горькие вести и жестокие сны, наши волосы всюду.
Мне не хватит всех странных морей и нежных пустынь для того, чтобы быть собой у себя, контейнер глух и бездонен. Зато я трепещет когда в ваших тенях проступают острые грани, я думает вслед за упавшим деревом, я плачет если знает что слёзы уйдут в шелковистый серый песок, переходящий из рук в руки как мёртвая птичка как всё что угодно.

Зелёная страсть цветные поёт медоносы, одни сменяют другие, от талого снега движутся волны, из многих слагается прочное лето в жарком беспамятстве. Где было одно, стало другое, обширно и прочно, всегда так и было. Но в скромных тенях мягкие редкие листья, край вечности прошлой недели, а за ними и прочие вечности в зольной земле. Душа между сном воплощений успевает подумать увядший цветок, добавив к слоям плоских призраков новую плёнку. Наше созданье тихо и тревожно, подёнкой взлетает чуть-чуть, мягко падает, ещё раз, цикл на пару часов прежде чем сгинуть.

Подёнка взбивает ничто в гибкую пену, сосны укрыты вуалью холодного ветра, смотрит в пустой угол кошка, я вновь не могу понять твоё настроение — находят приют птицы сумрачной ночи. Нежадные хрупкие мысли переходят из рук в руки как клок шерсти как всё что угодно: сознание тени, создание тени, вечернебокая змея в наших волосах.