*

Вечером после душного дня прохожу
мимо ограды зоопарка в надежде
увидеть животных. Павильон «Хищные
звери», только бы увидеть фрагмент
животного в непогасшем окне, его
поступь, взмах экзотической птицы,
одинокого испуганного козла, — только
тяжелый запах нечищеных стойл,
домашние собаки в избытке, голова
игрушечной панды в песке, сумерки, чуть
облегчающие головную боль. Вспархивает
и трещит дрозд-рябинник на безлиственной
иве — может ли это
быть лучше, чем любовь?

.

Запинаясь в событиях, как в общей одежде, 
покрывающей что-то вроде забвения.

На черном рынке оно стоит памяти.

Забыть, что видел.
Забыть, что ушло.
Забыть, что забыл. 

Может, мне показалось,
что что-то коснулось — 

птица, которой и не было никогда,
просто небо сомкнулось теперь иначе. 

А если не боль наша нас пеленает, а покров,
что растет между нами? 

Нечего укрывать
в контуре уязвимости:

что-то ничье
касается кожи,
называет по имени,
задает вопрос.

.

Дома экраны ветвятся и вспоминают:
запись коммерческой тайны в закатное солнце,
сеть стегает невидимое одеяло.

Клетки, где держат прозрачных животных, 
что-то целует —
отсвечивает ото лба. 

Реверсы рук:
где свое, где чужое.

Сердце мое, перевертыш,
ты линии на наших руках сличало,
а теперь на его могиле 
не спит даже собака.

Когда я встретила ее однажды,
я думала, она светилась от счастья.
Зверь по имени 空名片

.

Белый магнитный ветер —
легкий воротничок вещей
для особого случая:

отражения кормят друг друга в коридорах, 
вьют из любви веревки. 

Одежда становится все более обоюдной,
Вызывая вихри детей,
созревающих в зеркалах. 

Обещали салют из боли:

«Света не будет. 
Вместо него теперь —
лица на блюде».

Но трепет в правах восстановлен. 
Речь играет, как будто снова растет. 

Не утонуть на окраине горла, 
что подступает,
пока море снова и снова 
достигает сретенья.

.

В клетки упало небо.
Оно оказалось тяжелым.

Вынести невесомость —
научить чувства ходить. 

Сколько книжек между моими руками 
свернулось, пока мы писали этот покров событий? 

Красная ниточка вьет убежище:
«останемся друг у друга —
камень на камне».

.

Сын-отец открывается утром,
чертит копии тела —

на мосту что-то не сходится,
сходит с мест-рук,
с наезженной колеи рассвета, 

там, где мать-дочь лицо закрывает, 
брат-сестра находит заблюренных ангелов. 

Деревья втягивают молоко
и образуют систему родства. 

Свет еще ползает, 
речь же вскрывает одно божество за другим 
в их поверхностной глубине — 

море решило вернуть мне 
все мои фотокарточки.

.

Взгляд ребенка, 
текущего к телу,
покрывает погоду —

сознание полирует кожу,
открытую по ту сторону солнца. 

Неужели там ночевало объятие?

Земля отражает тех,
кого совершенно не знает —

ускоренная вода
пишет людей на язык.

.

имена луны 
покинули землю

отражение как-то скомкалось
и прилепилось к источнику

ты это чего?

ты чего? 

это 

как-то 

в горле

еда отразилась,
которой никогда не было

.

Не снег у меня, только те нити,
что жизнь утягивают с полей, 
где наплывает на землю  
затмение обратного роста. 

Моя дочь говорит моей матери:
«у тебя эмбрион на макушке». 

Взгляд, обратное зеркало женщины —
одежда не для показа.

Горизонт столько раз попадал в ловушку,
но кто-то всегда его прикрывал —

и все обходилось,

как сердце обходится без тебя,
без меня — с нами.

.

Внутри позвоночника —
твоего моего
тонкий дымок
объятием в мысль.

Учится говорить
внутри упавшего времени.

Из неотправленных писем
уехали имена:

одно и другое
можно, конечно, связать,
но как-то не вяжется.

Близость свивается
на глубине события,
потом произносит: «мама!»