Я предположила, что ориентация объектов определяется тем, что эти объекты позволяют мне делать. Таким образом, объект есть то, на что направлено действие. В этом разделе я хочу рассмотреть, как действия происходят в пространстве. Очевидно, действие зависит от того, находится ли объект достаточно близко: «Я вижу стол, только  если он попадает в поле моего зрения» (Мерло-Понти 2006: 14). В то же время, хоть объекты и должны находиться достаточно близко, чтобы можно было выполнять определенные действия, сами действия будут приближать ко мне объекты. Вы сможете работать за письменным столом только если он находится в пределах досягаемости, но досягаемость стола может быть следствием того, чем вы уже зарабатываете на жизнь. Он существует для вас постольку, поскольку он рядом. Другими словами, близость объектов является результатом работы, выполняемой телом, а работа, которую выполняет тело, — это то, что приближает объекты. Действие зависит от того, как мы пребываем в пространстве вместе с объектами: то, что Гуссерль в своих поздних работах назовет «ближней сферой» и «центральной сферой», «сферой вещей, до которых я могу дотянуться» (2002: 149).

Следовательно, связь между действием и пространством имеет решающее значение. Мы не просто действуем в пространстве: пространственные отношения между субъектами и другими производятся действиями, благодаря чему определенные вещи становятся достижимыми. Или, как предполагает Лефевр: «Деятельность в пространстве регламентирована самим пространством; пространство „решает“, что может в нем произойти, но даже это „решение“ имеет свои пределы» (1991: 143).° Пространство кабинета формируется решением (что эта комната предназначена для такого рода работы), которое «определяет» то, какие действия будут «происходить» в этом пространстве. Таким образом, вопрос о действии — это вопрос о том, как мы обитаем в пространстве. Действие подразумевает тесное сосуществование тел и объектов. Это не означает, что тела — это просто объекты рядом с другими объектами. Как показывает нам Мерло-Понти, именно в их отношениях с пространством тела «не похожи» на другие объекты. Тело, полагает он, «больше не является просто объектом в мире», скорее, «это наша точка зрения на мир» (1964: 5). Возвращаясь к столу Гуссерля, мы можем обратить внимание на движение тела вокруг объекта: телесная подвижность значительно отличается от подвижности объекта, вокруг которой выстраивается. Как говорит Мерло-Понти: «Мы схватываем внешние пространства посредством нашей телесной ситуации. „Телесная“ схема или постуральная схема [прим. пер.: postural schema] дает нам всеобщее, практическое и имплицитное представление о связи между нашим телом и вещами, а также о том, как мы их удерживаем. Наше тело излучает вовне систему возможных движений, или „двигательных проектов“. Оно не находится в пространстве, подобно вещи: оно обитает в пространстве или поселяется в пространстве как призрак. Оно примеряет себя к пространству, как рука примеряется к инструменту, и когда мы хотим переместиться, мы не перемещаем тело так, как мы перемещали бы предмет» (5).

Язык здесь подразумевает то, что тела предоставляют нам инструмент, нечто с помощью чего мы «удерживаем» или «схватываем» вещи, но Мерло Понти также утверждает, что само по себе тело является не инструментом, а формой выражения, делающей видимыми наши интенции (1964: 5). Тела отличает то, как они населяют пространство: пространство не является вместилищем, оно не вмещает тело, как если бы тело было «в нем». Скорее, тела оказываются погружены в пространство, где они обитают, становятся им. Занимая пространство, тела движутся сквозь него и подвержены воздействию того «где», где происходит их движение. Именно через это движение, поверхности пространств и тел обретают свои формы. Вспомним Гуссерля: его столкновение со столом включало в себя перемещение вокруг него. Конечно, тела не являются единственными объектами, которые движутся. Но когда они движутся, движемся и мы. Стол становится доступным мне, досягаемым только в той мере, в какой положение собственного тела ориентирует меня по отношению к столу или даже простирается над ним. Контур стола формируется контуром моего тела, даже если последнее «исчезает» из вида.

Конечно, когда Гуссерль «схватывает» свой стол из ряда впечатлений [прим. пер.: impressions] как нечто большее, чем-то, что он видит, работают его «глаза»: он «закрывает глаза» и «открывает глаза» (2009: 123). Частичность объекта видна, даже если сам объект недоступен взгляду целиком. Интересно, что во втором томе «Идей» Гуссерль обращается к живому телу (Leib) и близости прикосновения.° Ожидаемо, стол возвращается. И насколько же другой стол мы обнаруживаем, когда устремляемся к нему иначе. Так, теперь к столу тянутся руки, а не глаза: «Моя рука лежит на столе. Я воспринимаю стол как нечто твердое, холодное, гладкое» (1989: 153). Гуссерль фиксирует близость между телами и объектами как «вещами», которые становятся чем-то большим, чем просто «материей», поскольку они могут быть прочувствованы и затронуты; поскольку они оставляют свои отпечатки [прим. пер.: impressions]. Тело — это «то, что трогает, и то, оказывается затронутым» (155). Расположение ощущений на поверхности кожи показывает, что они находятся не «в» объекте или теле, но обретают форму как эффект встречи. Как полагает Розалин Дипроуз, мир, описываемый феноменологией, является «междумирьем» или «разомкнутой цепью», соединяющей воспринимающее тело с его миром (2002: 102).

Феноменология, следовательно, показывает, как объекты и субъекты оставляют свои отпечатки на поверхности кожи. Тактильный объект — это то, что рядом со мной, или то, что находится в пределах моей досягаемости. При касании объект не «стоит в стороне», он ощущается кожей или даже «на» коже. Другими словами, мы воспринимаем объект как объект, как нечто «обладающее» целостностностью и расположенное «в» пространстве, только обитая в самом этом пространстве подобно призраку; то есть со-населяя пространство таким образом, что граница между со-жителями не будет удерживаться. Кожа соединяет, а также содержит. Непротивопоставимость тел, которые двигаются вокруг объектов, и объектов, вокруг которых двигаются тела, показывает нам «обоюдность» ориентаций.° Ориентации тактильны, они подразумевают более чем одну поверхность кожи: когда мы приближаемся к тому или иному столу, стол приближается к нам и дотрагивается до нас, когда мы дотрагиваемся до него. Гуссерль показывает нам, что стол может быть холодным и гладким, качества его поверхности станут ощутимы, только если я перестану стоять в стороне. Тело вместе со столом отличается от того, каким оно было бы без него. И стол отличается от стола, когда он со мной, и когда он без меня. Присутствие и отсутствие других делает тела и вещи не равными самим себе. В этом смысле ни вещь, ни тело не обладают целостностью. Как тела, так и объекты формируются посредством ориентированности друг на друга, эта обоюдная ориентация может быть воспринята как совместное обитание или разделение пространства с кем-то.°

Тела, следовательно, формируются контактом с объектами и с другими, с тем, «что» находится достаточно близко. Тела могут даже приобретать форму посредством такого контакта или принимать форму самого контакта. То, что приближается, определено тем, что тела делают. Последнее, в свою очередь влияет на то, что тела могут делать. Работа Пола Шильдера об образе тела подчеркивает то, как тела формируются тем, что приближается или не приближается к ним. Как он утверждает: «Пространство вокруг образа тела может приближать либо объекты к телу, либо тело к объектам. Эмоциональная конфигурация задает расстояние между объектами и телом» (1950: 216). Приближение объектов к телам, приближающее и тела к объектам, включает в себя акты восприятия того, «что» же может приблизиться ко мне. Например, близость философа к бумагам, чернилам и столу — это не просто вопрос о том, «где" он выполняет свою работу и в каких местах обитает, как если бы «где» можно было отделить от того, «что» он делает. Близость этих объектов необходима для работы, то есть того, «что» он делает, чтобы заработать на жизнь. Таким образом, объекты находятся рядом в качестве инструментов философии, оформляющими тело, которое обретает философия, равно как и тело самого философа.

Можно продолжить на примере стола. В качестве объекта он обеспечивает пространство, пространство для действия, для определенной работы. Как мы знаем, стол Гуссерля из первого тома «Идей» — это письменный стол, ориентация философа именно на этот, а не на другие столы показывает ориентацию его философии даже в тот момент, когда «этот» стол исчезает.° Вокруг стола «смутно» ощущается горизонт или кромка восприятия. Но и сам стол, когда Гуссерль пишет, воспринимается смутно. Горизонт — это то, что находится «вокруг», пока тело выполняет свою работу. Как отмечает Дон Айди: «Горизонты принадлежат границам окружающего поля опыта. Подобно „краям“ видимого поля, они располагают то, что явно присутствует, в то время как в самих явлениях горизонты отступают» (1990: 114). Горизонт — это не постигаемый объект: я его не вижу. Горизонт — это то, что придает объектам их очертания, он же делает объекты достижимыми. В той мере, в какой объекты находятся в пределах моего горизонта, они являются для меня объектами; именно в акте устремления «к» ним, они становятся доступными мне как объекты. Телесный горизонт показывает, до чего могут дотянуться тела, устанавливая линию, за которую они не выйдут; горизонт обозначает края того, что может быть досягаемо. Проявляя «границы» того, что оно может сделать, тело становится явленным как тело с собственными поверхностями и границами.

Можно подумать, что мы дотягиваемся до всего, что попадается нам на глаза. И тем не менее, то, что «попадается» на глаза, или то, что оказываться в пределах нашего горизонта, — не просто то, что мы находим здесь или там. Это также несводимо к тому, где мы находимся, перемещаясь туда-сюда. То, что достижимо, определяется ориентациями, которые мы уже выбрали. Некоторые объекты даже не становятся объектами восприятия, так как тело не направляется к ним: они находятся «за горизонтом» тела, а значит, вне пределов досягаемости. Поверхности тел формируются тем, что досягаемо. В самом деле, историю тел можно было бы переписать как историю того, что досягаемо. Ориентации — это направление, в котором мы движемся. Оно размещает одни, но не другие вещи в зоне нашей досягаемости. Таким образом, объект, который постигаем только преодолевая мой взгляд, может быть постигнут лишь постольку, поскольку он стал доступен мне: досягаемость объекта зависит не только от его местоположения (например, белой бумаги на столе), но и от ориентаций, которые я выбрала. Это значит, что я смотрю в некоторых направлениях чаще, чем в других (обращаюсь именно к такому, а не другому столу, что отличает пространство, в котором я имею склонность обитать).

Феноменология помогает нам исследовать то, как тела формируются историями, которые они исполняют в собственных позах, жестах и поведении. В конце концов, и Гуссерль, и Мерло-Понти описывают телесные горизонты как «седиментированные истории» (см. Steinbock 1995: 36). Эта модель истории как телесной седиментации была взята на вооружение социальными теоретиками. Пьер Бурдье, например, описывает такие истории как габитус, как «систему устойчивых, транспонируемых диспозиций» (1977: 72), которые интегрируют прошлый опыт через «матрицу восприятий, оценок и действий», которые необходимы для выполнения «бесконечно разнообразных задач» (83).° Для Джудит Батлер важно, как феноменология делает видимой «седиментацию» истории в повторении телесных действий, в этом смысле феноменология становится полезным источником для феминизма (1997: 406). То, что тела «склонны делать», является эффектом историй, а не чем-то естественным.

Можно сказать, что история «творится» в самом повторении жестов, задавая телам их склонности. Здесь мы могли бы заметить, что само повторение заставляет труд исчезать в процессе: если мы усердно работаем над чем-то, то потом это кажется «непринужденным». Этот парадокс — с приложением усилия действие становится непринужденным — как раз и заставляет историю исчезать в момент ее разворачивания. Повторение работы — это то, что заставляет работу исчезать. Важно, чтобы мы думали не только о том, что повторяется, но и о том, как повторение действий ведет нас в определенных направлениях: мы ориентируем себя на одни объекты больше, чем на другие. Речь не только о физических объектах (разные виды столов), но и об объектах мыслей, чувств и суждений, а также об объектах в смысле задач, устремлений и целей. Например, я могу «ориентироваться» на письмо не только как на определенный вид работы (хотя это так), но и как на некоторую цель: письмо становится тем, к чему я стремлюсь, даже в смысле идентичности (становление писательницей). Таким образом, объект, к которому мы стремимся, который имеем в поле зрения, попадает в наше поле благодаря тому, что мы удерживаемся на месте того, что хотим делать: действие ищет идентичность как знак достижения (писатель «становится» писателем благодаря своей писательской работе). Мы можем задаться вопросом о том, к каким объектам «склонены» тела в своих наклонностях, и о том, как эти наклонности формируют то, к чему склонены тела.

Конечно, я тоже работаю за столом, но для меня кухонный стол дает пространство для действия в той же степени, что и письменный: на нем можно готовить, есть и писать. У меня есть кабинет, там я тоже работаю за столом. Сейчас, когда я печатаю эти строки, я использую клавиатуру, лежащую на компьютерном столе, он находится в кабинете, месте отведенном для такого рода работы. Именно этот стол предназначен для компьютера и для работы на нем. Я вписываюсь в это пространство, сидя на стуле, который стоит перед столом. Предметы и тела «работают вместе» как пространства для действия: вот я пишу и сталкиваюсь с этим предметом, а он является тем, на чем я работаю. Я прикасаюсь к предмету, к клавиатуре, и я осознаю это как чувственную данность, доступную мне. Набирая текст, мое тело ощущает себя определенным образом. У меня болит шея, я потягиваюсь, чтобы облегчить дискомфорт. Время от времени я тяну плечи назад, так как поза, которую я принимаю (уверена, дурная поза) — это съеживание: я съеживаюсь над столом, повторяя действие (тыкаю кончиками пальцев по кнопкам). Действие формирует меня и оставляет свой отпечаток в виде телесных ощущений: чувстве покалывания на коже и более интенсивном дискомфорте. Я пишу и, выполняя эту работу, я все еще могу стать объектом своих устремлений — стать писательницей с телом писательницы и писательскими наклонностями (ноющая шея, ноющие плечи — верные признаки того, что я проделала ту самую работу).

Травма повторяющегося растяжения (RSI) может быть понята как эффект таких повторений: некоторые действия мы совершаем снова и снова, отчасти это обусловлено характером выполняемой нами работы. Тело принимает форму повторения, мы застреваем в определенных выравниваниях. Например, безымянный палец моей правой руки приобрел форму выполняемой работы: постоянное использование ручки набило бугорок — форму, сформированную повторением письма. Мой палец выглядит «как будто» на нем отпечаталсь ручка. Таким образом, объект, над которым я работаю и посредством которого я работаю, оставляет свой отпечаток: действие как устремленность и как стремление к объекту, формирует мое тело тем или иным образом. Работа повторения не нейтральна, она ориентирует тело в определенных направлениях, исключая другие. Бугорок на моем пальце — верный признак того, что я ориентирована не только на ручку-объект или клавиатуру-объект, но и на мир, как та, кто зарабатывает на жизнь определенным видом работы. Письмо Гуссерля также «показывает» его ориентацию: столы, предстающие первыми, являются письменными столами, истинными объектами философии, которая сама сформирована ориентациями, принятыми по отношению к своим объектам как объектам мысли. Ориентации формируют то, что делают тела, в то время как тела формируются ориентациями, которые у них уже есть в результате выполнения той работы, которую они должны осуществить, чтобы прибыть в точку назначения.

Тела, таким образом, приобретают ориентацию через повторение некоторых действий, которые подразумевают определенные «объекты», будь то физические объекты, необходимые для выполнения работы (письменный стол, ручка, клавиатура), или идеальные объекты, с которыми человек себя отождествляет. Близость таких объектов, их досягаемость в пределах моего телесного горизонта не случайна — я неспроста нахожу их такими там или здесь. Скорее, близость объектов является признаком ориентации, которую я уже выбрала по отношению к миру, эта ориентация формирует то, что мы ошибочно называем «характером». Тела тяготеют к одним объектам больше, чем к другим, учитывая собственные наклонности. Эти наклонности не являются изначальными, скорее они — эффект от повторения определенной «наклонности к». В следующей главе я расскажу о парадоксальной темпоральности таких наклонностей в контексте сексуальной ориентации. Здесь же достаточно сказать, что важно рассматривать то, каким образом тела «приобретают» определенные ориентации с течением времени и то, что тела формируются, выбирая одни, а не другие направления, одни, а не другие объекты.

Поле позитивного действия, то есть того, что делает тело, определяет и поле бездействия, включающее в себя действия, которые возможны, но не предпринимаются, или даже действия, которые невозможны из-за того, что уже было предпринято. Такие истории действия или «предприятия» формируют телесный горизонт. Дело не только в том, что пространства населены «что-то делающими» телами, но и в том, что сама специфика «дел» заставляет тела обитать в одних пространствах больше, чем в других. Если пространства расширяют тела, то можно сказать, что они также расширяют и форму тел, имеющих «склонность» их населять. Так, например, если акт письма ассоциируется с мужским телом, то именно это тело и будет склонно населить пространство письма. Пространство для письма, скажем, кабинета, имеет склонность расширять эти тела и даже принимать их форму. Гендер натурализуется как свойство тел, объектов и пространств отчасти благодаря «петле» повторения, которая ведет тела в одних направлениях больше, чем в других, как если бы эти направления исходили изнутри тела и объясняли, в какую сторону оно поворачивается.

Здесь мы снова можем вернуться к столу — к письменному столу — более конкретно. В каком-то смысле письменный стол ждет тело писателя. В своем ожидании стол ждет одни тела больше, чем другие. Это ожидание «ориентирует» стол на определенное тело, тело, которое «предпринимает» письмо. Я уже описала это тело как мужское, обращаясь к гендерной маркированности письма. Очевидно, гендер не встроен «в» сам стол или «в» тело, которое обращается к столу. Гендер — это эффект того, как тела пользуются объектами, включая и то, как они занимают пространство, занимаясь своими делами. Мы можем заметить, например, в «Онтологии» Хайдеггера (1999), что стол как вещь, за которой мы что-то делаем, позволяет заниматься разными делами. Сам Хайдеггер пишет, его жена шьет, а дети играют за столом. То, что мы делаем за столом, также связано с тем, какое нам отводится место в знакомом порядке (о чем я расскажу в следующей главе). Тела формируются работой, которую они выполняют за столом, а работа подразумевает гендерно маркированные формы занятий.

В свете этого мы можем рассмотреть работу Шарлотты Перкинс Гилман о «доме», где она говорит о формировании женских тел тем, как они обитают в домашних интерьерах. Она замечает: «Посмотрите на мебель. Камень или кусок дерева для того, чтобы сидеть, шкура — чтобы лежать, полка — чтобы складывать еду. Смотрите, как этот кусок дерева меняется у вас на глазах и заползает в историю на своих ножках — табуретка, стул, диван, кушетка, и бесконечные ряды современной мебели для сидения, которой мы наполняем дом, чтобы не стоять на ногах… Если вы прикованы к дому, у вас не получится много ходить, значит вам надо будет на чем-то сидеть, особенно если ваши задачи стационарны. Так, привязанной к дому женщине, приходилось много сидеть, а для этого требовались все более мягкие сиденья» (2002: 27−28). Гилман пишет здесь о мебели на Востоке, и она противопоставляет мягкие тела и стулья этого воображаемого восточного интерьера с интерьерами домов на Западе, которые дают женщинам больше свободы передвижения. Я затрону вопрос ориентализма в третьей главе; здесь же достаточно сказать, что Гилман показывает нам, как ориентация включает в себя принятие определенных телесных положений: сидение, ходьбу, лежание и т. д. Такие занятия или бытие занятой, формируют мебель: стулья становятся мягкими, чтобы обеспечить сидячее положение. В свою очередь, тело становится мягким, когда сидит на мягком сиденье, занимая пространство, предоставляемое им. Такие позы становятся привычными: они повторяются, и, повторяясь, они формируют тело и то, что оно может делать. Чем больше тело сидит, тем больше оно склонно к сидению.

Суть проста: то, что мы «делаем», влияет на то, что мы «можем делать». Это не означает, что «делание» просто ограничивает наши возможности. Напротив, то, что мы «делаем», открывает и расширяет некоторые возможности — «расширение» происходит в определенных направлениях, что в свою очередь ограничивает возможность действовать в других. В качестве примера можно привести праворукость и леворукость: чем больше мы используем одну сторону тела, тем труднее использовать другую. Как предполагает Роберт Герц, культурное предпочтение правой стороны означает, что «левая рука подавляется и удерживается в бездействии» (1973: 5), тогда как правой руке отводится «более интенсивная работа», что «способствует ее развитию» (4). Мы приобретаем свои склонности в результате направления энергии в ту или иную сторону. Чем больше мы тренируем определенные части тела, определенные мышцы, тем больше работы они могут выполнять. И соответственно, чем меньше мы задействуем другие мышцы, тем меньше они могут. Итак, если гендер определяет то, что мы «делаем», он также определяет и то, что мы можем делать. Таким образом, гендер можно было бы описать как телесную ориентацию, стезю, по которой тела направляются своими действиями со временем.

Здесь стоит отметить, что у Айрис Марион Янг, в феноменологической модели женской воплощенности ключевой акцент делается на роли, которую играет ориентация. Действительно, Янг утверждает, что гендерные различия — это различия ориентации. Как она предполагает, «даже в самых простых телесных ориентациях — том, как мужчины и женщины сидят, стоят и ходят — мы можем наблюдать типичную разницу в стиле и том, как тела расширяются» (2005: 32). Это не означает, что сами по себе ориентации просто даны или что они «вызывают» такие различия. Скорее, ориентации являются одновременно и следствием таких различий, и механизмом их воспроизводства. Янг предполагает, что женщины обладают «скованной интенциональностью» [прим. пер.: inhibited intentionality] отчасти потому, что они не отстаивают свои тела, поскольку рассматривают их как «объекты» и как «способности» (35). Таким образом, становиться женщиной означает «бросать, как девчонка». Женщины могут бросать предметы и быть ими брошенными, лишь бы занимать как можно меньше места. Проще говоря, мы приобретаем форму того, как мы бросаем, а также того, что мы делаем. Или, как предполагают Линда Макдауэлл и Джо Шарп, «Тело, его размер, форма, жесты, само пространство, которое оно занимает, нормы мужского и женского поведения, подразумевающие, что мужчины расставляют ноги, а женщины — нет; различия в физической форме, которые конструируют и отражают гендерные нормы — все это создает способы нахождения в пространстве» (1997: 203).

Гендер — это эффект работы, которую выполняют тела, которая, в свою очередь, «направляет» тела, влияя на то, что они «могут делать». В то же время не всегда заранее предрешено, какие тела в каких пространствах обитают, даже когда пространства расширяют одни тела, а не другие. Джулия Уордхаф утверждает, что все чаще «признается, что комнаты или пространства в семейном доме не являются гендерно маркированными, даже если спроектированы с учетом требований мужчин и женщин (например, к высоте кухонных сидений). Скорее, деятельность, которая совершается в этих пространствах в заданное время и в заданных контекстах взаимоотношений, отражает и/или опровергает представления о гендере» (1999: 92). Другими словами, даже если то, что мы «делаем», влияет на то, что мы «можем делать», иные расклады возможны. Например, тела могут занимать пространства, которые не расширяют их форму, что, в свою очередь, может способствовать «переориентации» тел и пространств. В следующих двух главах я расскажу о неудачных ориентациях [прим.: failed orientations] как о «странном эффекте» [прим.: queer effect] косых линий и диагоналей, создаваемом неуместными телами. Здесь я хочу лишь сказать, когда женщины пишут, когда они занимают место как писательницы, их тела, в свою очередь, приобретают новые формы, даже если сейчас это уже не выглядит так странно.

Как показывает нам Вирджиния Вулф в эссе «Своя комната», для женщин требовать место для письма — это политический акт. Конечно, есть пишущие женщины. Мы это знаем. Женщины заняли места, ориентированные вокруг письма. И тем не менее, женщина-писательница остается именно такой: женщиной-писательницей, кем-то, кто отклоняется от соматической нормы «писателя». Мы также знаем, что есть женщины-философы, и что они до сих пор создают неудобства будучи «неуместными телами» в «доме» философии, которая сформирована принятием одних, а не других тел в качестве соматической нормы (Alcoff 1999). Так что же происходит, когда женщина-философ берется за перо? Что происходит, когда наука перестает воспроизводиться как мужская прерогатива из-за коллективного повторения подобных отклонений?

Даже столы могут представать в ином свете, если мы последуем за подобными моментами отклонения и линиями, которые они создают. Для Вирджинии Вульф стол появляется вместе с ней, пишушей за ним, подобно феминистскому посланию на бумаге: «А теперь попрошу вас представить другую картину: лондонский листопад, мы поднимаемся мысленно над уличным потоком шляп, машин, автофургонов и заглядываем в одну из тысяч обыкновенных лондонских комнат, окнами выходящую в такие же окна напротив, и в глубине ее видим на столе пустой листок, на котором выведено крупно: „Женщины и литература“ и ни слова больше» (1992:  94). Стол — это не просто то, с чем сталкивается Вулф, но и «место», где она делает свое феминистское заявление: мы не можем задаваться вопросом о женщинах и художественной литературе, не задавшись прежде вопросом о том, а есть ли у женщин пространство для того, чтобы писать. Здесь стоит вспомнить феминистское издательство Kitchen Table press. Можно сказать, что кухонный стол представляет собой поверхность, на которой женщины склонны работать. Использовать стол, который поддерживает труд по дому, для политической работы (включая работу, которая делает видимой политику домашнего труда) является инструментом переориентации. Кухонный стол поддерживает феминистское письмо, и под его именем выходят феминистские книги.

Если феминистское заявление возвращает нас к столу, то условия его появления будут другими. Возможно, в поле зрения появится совсем иной стол. В книге Айрис Марион Янг «Об опыте женского тела» стол появляется следующим образом: «Эта царапина на столе появилась во время ссоры с дочерью» (2005: 159). Здесь стол запечатляет личные отношения матери и дочери. Такие интимные моменты, как возникновение конфликта, не «откладываются в сторону» и не происходят «по ту сторону» стола.° Столы феминистских философов не будут заключать в скобки или отодвигать на задний план близость семейных привязанностей, эта близость — на переднем плане; она скорее «на столе» чем под ним. Можно даже сказать, что феминистские столы формируются с помощью подобных привязанностей; привязанности формируют поверхность столов и то, как столы всплывают в феминистском письме.

Конечно, женщине-философу еще предстоит прибыть, оказаться достаточно близко к письменному столу. Прибытие на «сцену» письма требует времени, как требует времени и труда удержание внимания на письменном столе. Такое прибытие зависит от контактов с другими и даже от наличия доступа к самому «занятию письмом», который определяется как политической экономией, так и личными биографиями. И все же она прибывает.° Прибыв [прим. пер.: на сцену письма], она может заниматься разной работой, учитывая то, что «отложить» иные привязанности в сторону бывает невозможно.

Итак, да, мы помним, что некоторые пространства уже заняты. Они даже принимают форму тел, занимающих их. Тела также принимают форму занятых ими пространств и работы, которую они выполняют. И все же иногда мы дотягиваемся до чего-то неожиданного. Пространство, каким бы занятым оно ни было, занимает кто-то другой. Когда тела занимают пространство, которые они не должны были занимать, случается не воспроизводство фактов, а нечто иное. Надежда на то, что провал воспроизводства — это надежда на новые отпечатки, на появление новых линий, новых объектов или даже новых тел, которые соберутся вокруг стола. «Новое» не подразумевает утрату предшествующего. Действительно, чтобы тела прибывали в пространства, где они уже не как дома, где они «неуместны», требуется тяжелая работа. Действительно, обитание в пространствах, которые не расширяют форму тел, требует кропотливого труда. Прибыв, такие тела могут обретать новую форму. А пространства — новые тела. Так что, да, мы должны праздновать такие прибытия. «Новое» — это возможное, когда все, что позади, наша предыстория, не просто заземляет нас или удерживает на месте, но и позволяет двигаться, следовать чему-то отличному от тех линий, которые мы уже выбрали. Да, женщины-философы действительно собираются и собирались, создавая собственные отпечатки. Наша задача — вспомнить их истории прибытия и то, как эта история открывает пространства для других, которые еще предстоит расчистить.

Фон, позвоволяющий использовать объект, зависит от работы, которая повторяется сквозь время и часто «скрыта от глаз». Возможно то, куда взгляд Гуссерля не доходит, — это другие пространства, такие как пространство кухни, — пространства, которые часто ассоциируются с «работой», склоняющейся к телу в смысле заботы о нем и его поддержанию. Избегает ли взгляд Гуссерля этих пространств, поскольку они формируются скрытым трудом; трудом, который дает ему возможность «думать» о письменном столе? В некотором смысле, разворачиваясь к другим столам, queеr-феноменология вовлечена в задачу «переворачивания всего с ног на голову» [прим. пер.: буквально — «переворачивания столов»] в феноменологии. Переворачивание также позволило бы нам вернуться, можно даже сказать, с любовью вернуться к объектам, которые уже фигурируют в феноменологии, таким как стол Гуссерля, ныне столь обветшалый. Такие столы, если их перевернуть, ожили бы как нечто, о чем можно думать как «с» их помощью, так и «на» них.

Мы могли бы спросить, какие линии заполнят страницу, когда женщина-философ займет место у письменного стола и возьмется за ручку? И да, что происходит, когда я занимаю свое пространство, размышляя о столе за столом в углу комнаты? Что происходит, когда я пишу о письме, когда я пишу о столах, предстающих в качестве объектов феноменологии? Я не случайно пишу о том, какое значение имеют такие объекты. Я разворачиваюсь к своему столу и снова начинаю писать.