выпори ад, чудовище космоса! поднеси мне стекла, оскопи всех сестер; я буду пить тебя каждый день. я стану графоманкой либидиозного озера. эта планета не умеет быть домом, но верность земле завораживает: вот бы размазать гумус по лицу. сточить зубы о всё, что становится камнем.

***

город д.

чудовище космоса отторгает детство, как молочные пенки. своё я разыгрываю как провинциальный спектакль — зал каждый раз пустой. чудовище наблюдает за мной на расстоянии; наша близость уже вылизалась, субстрат дружбы, осколок кости́, ужасно ужасно пахнет кожей. я глажу облезлое чучело и молчу, глотательница лезвий зарылась в тишину — не от обиды, просто сказать друг другу нечего. совсем не стоит говорить, лучше играть в фарфоровые куклы; если их повернуть головой к земле, они учтиво закатывают глаза, совсем как маленькие викторианские женщины.

чудовище раскинулось в кресле и мифотворчествует. красота слова удается ему лучше других наук, их вдвоем вышвырнуло из утробы, как сиамских близнецов, но это редкий случай: чудовище — младенец-паразит, оно съело красоту слова. каждый струп у него идет в дело, текст нарастет тем, что отвалилось от мертвечины. чудовище мифотворчествует, у него под кожей все слова этого мира и другого мира, за очертаниями млечного пути, в этом кроется безупречность — почти инопланетная; я смотрю на нее, как на любовницу, покорно. чудовище! мне нечего тебе сказать, мифы у меня не выходят, в них нет сердца; сочинять я не умею.

у нас нет секретов друг от друга, мы не умеем держать язык во рту, постоянно навыкате. чудовище обводит меня по кругу: все изрыто тайниками, мы их открываем, но понять не можем — язык против нас. там, где спрятаны дирижабли, земли уже нет, сплошной горизонт смерти. ты боишься его, обещаешь прислуживать вечности, воскресить спейсмэна, написать самый толстый памфлет. чудовище космоса не опускает глаза, и ты не опускаешь, мы обе так делаем.

я спущу на тебя труп собаки, я клянусь, но перед встречей становлюсь мягкая, как прядь волос, вымоченная в молоке. чудовище молчит, мы не разговариваем. бетонные дома и линии электропередач опускаются в февральскую ночь вместе с городом, их день кончился. у меня с собой много упрямости, я с ней никогда не расстаюсь, но с тобой придерживаю — ты ее на дух не переносишь.

старая водонапорная башня проросла мицелием, там мы прощаемся.

***

врачи думают, у маленькой вирджинии недуг: она поглощает все звуки сразу. у нее уши-крошки, волны в них поступают и текут в мозг, у нее сложная, тяжелая голова, распирает лоб, жить ей решительно невозможно. первые сутки ее лечили порошком, который добывали по ночам в модафиниловых шахтах, но и его она переварила, живот у нее как лава. я убеждала ее вернуться в климатрон, но вирджиния, хворая и безликая, отвергала любые уговоры, ее непримиримости хватало на всех.

у вирджинии одна радость в жизни — аксолотли. личинки никогда не вырастали в ящериц или тритонов, так и жили всю жизнь, барахтались в теплой воде с выпученными глазами, коронованные жабрами из розового пуха. вглядись им в глаза! она не спрячут своих детских, безумных лиц, выставят свои разлатые улыбки, будто знают все человеческие и нечеловеческие секреты. я полюбила их сразу: приветствуя, засунула руку в аквариум, они сначала боялись, но потом приняли — у меня глупая улыбка. это было в те времена, когда французы подружились с англичанами и испанцами и расстреляли мексиканские порты; они хотели денег и положить конец анархии, в учебниках истории они написали: мексиканская экспедиция, 1861 — 1867 гг. оказавшись на юге мехико, в цветочном месте, они выловили тридцать три хвостатых малыша из озера и вывезли из страны в бидонах из-под молока. всегда обреченные на смерть в младенчестве, аксолотли не потеряли прозорливости; посредственность им неведома. если постараться, из них даже можно вырастить взрослых тритончиков, стоит понизить температуру и выпарить воду. цена эксперимента, как и цена экспедиции — маленькое убийство, ненужная смерть.

я заговорилась, вот опять, говорю много лишнего, лучше молчать, запереть язык или набрать в рот солёной воды. вирджиния мучалась, ей снились кошмары, только вблизи с аксолотлями ей было терпимо, как в каннабиоидном тумане. спокойствие вливалось в нее, она парила, засыпая в беспамятстве, как засыпают младенцы, не вспоминая убегающий день, ни о чем не думая. так проходили вечера в нашем климатроне, когда вирджиния вернулась: болезнь одолела ее. мы погружались в потрепанную кушетку, принимавшую угловатую форму наших тел. свет был мягкий, желтоватый, я могла коснуться его, погладить, приручить, как зверя. выползали аксолотли — по ночам они всегда выбирались из аквариума и бродили по куполу, вынюхивая врагов. никаких врагов у них, конечно, не было. мы наблюдали за их игрой, любуясь идеей вечного детства.

(я почти забыла о чудовище космоса. героини, героические женщины преследуют меня. самое пугающее кроется в том, что они, быть может, вовсе не я; я — притворщица, маленькая самозванка, уродка, ребёнка уродков. вирджиния поклоняется мне жестом блудницы, омывающей ноги бога; я этого решительно не стою.)

вирджиния указывает на купол, рассечёный металлом, и говорит: «дальше за ним остальная жизнь». алюминиевый каркас покосился, стекло отцвело и позеленело, как бутылочное горлышко. свой погребальный обряд она готовит за месяц: выпрядает серебряные нити из полыни, опутывает ими пальцы, становясь, как и прежде, высохшей гусеницей. она останется здесь, в этом коконе, неподвижно, как стоячая, горклая вода. она ничего не страшится, не верит в смерть, так учит религия. в смерти самое страшное не уход, а мгновение перед ним. его я не могу осознать, а незнания боюсь как побоев.

я рьяно служу этой земле, цепляясь за память. это уже слишком, тело пропиталось по́том. в климатроне ничего не будет по прежнему. таков его закон: на месте вирджинии должно возникнуть новое. чудовище говорило: упитанные младенцы завидуют твоим щёкам, в тебе жизни хватит превозмочь нищету слов, и скрылось, улетело в самый далёкий космос.

***

выкапывать землю не сложнее, чем писать текст — мне невыносимо. аксолотли сбились в розовое стадо, от них несёт детством, пахнет яблочным пирогом, на похоронах это неуместно. мы отправили письма во все галактики, договорились о литургии с травами и цветами. листья пустили влагу сквозь пластины, разгоняя воду под куполом, любуясь своим творением. вот бы научиться легкости их труда! аксолотли отдают влагу самозабвенно, их тяга к жертвенности непримирима с детством: малышам без пола не позволено ступать к алтарю. отчуждающий взгляд без слёз, вся влага — вирджинии, режет сферу живого, высматривая симптом чудовища, но его предел в телесном присутствии, на большее оно не способно.

последнее письмо отправлено в космос, постамат закрыт, готов к сносу. возвращаясь с кладбища, я вспоминала наш разговор, после которого последовало длящееся умолчание. как и я, чудовище космоса знало притчу, тайну майора тома, этого джанки-мальчика, что размышлял о вечности как о себе. он мечтал сбежать с этой пропитанной грязью и заросшей мхом планеты. ты, мое милое чудовище, зачарованно вглядывалось в след его конденсата, где, казалось, пряталось предназначение истинной гении. оставаясь в климатроне одна, сгущая воздух, обходя каждый недоношенный куст, я рассуждала о тонкой дружбе ветра и космического мусора, и это тянущееся, переходящее из ночи к рассвету чтение неизбежно приводило к злобе. никакой истины, разумеется, не существовало. что я хочу сказать? вслед за матерью и приемным отцом, приемным на одну ночь, я радовалась пустоте, бессмысленности наших занятий. что за игра, достойная фригидной эротоманки: писать строку за строкой, ковыряться в каждом слове, обдумывать каждую паузу речи, не надеясь на вознаграждение. прекрасно как смерть! ее я боялась, ты желала, ты хотела ее уничтожить и воскресить спейсмена. ты улетела, сбылась ли твоя мечта?

я ничего не хочу, надежды у меня нет, я слеплена из глины и живу из упрямости. от дружбы осталась голограмма, то есть — наложение волн. мы никогда не совпадали, у нас странные амплитуды, мы дерганно колеблемся и не сливаемся. алтарник в серебристом халате, серебристом, как медицинская ртуть, шепчет гордой бегинке: если колокольный звон сойдется с биением сердца твоего — погибнешь. мы, как и прежде, всматриваемся в голоса, жрем книги, но ничего не видим.

на пиру смерти мне позволена грубость утраты. да, да, погребальный атавизм, но вирджиния думала иначе: институт становится таковым, когда его обволакивает забвение. главное не переставать сопротивляться, даже изнутри; аналитические философ:ки, как и прежде, ничего не поняли, вынули душу и сердце из речи. я вовсе не хочу столкнуть лбами науку и поэзию, для этого я слаба, как яичная скорлупа. я хочу сказать: между трактатом и повестью нет лакуны. если превознести безумие, чествовать глупость, сжечь кафедру законов и библиотеку поэтик°, то делать это нужно сейчас, на нашей уродливой земле.

***

чудовище, земляне сотворили страшное. их дети обслуживают позор, грех отца стирает пальцы вирджинии по чёрточке. она носит его, как алую букву, как транспарант тайны.

полет запечатан на дне зрачка, отсутствие хлещет сильнее любого виде́ния. текст уже сложился, и горделивой самозванке не вырвать его из моих альвеол. почтальоны сказали, все письма посланы в срок. мои мусорные рукописи, ты их читаешь? мы с вирджинией ждем твоего возвращения, она уже истлела и переродилась, офелия завидует покою ее кокона. пока тебя нет, я стараюсь изо всех сил, полирую комнату. по утрам здесь пахнет костром.

самая чёрная чёрная дыра

теперь я знаю, твоя страсть заласкана слабым блеском маргиналий. ты иссохший камень, стал, как они, без сердца; твой ёжик задохнулся, не дождавшись грузовика.

чудовище, ты не знаешь любви, прорастаешь в кости, испытывая острие козерожьей боли. вглядись: амбистома взрослее напущенной алости, триумфа таланта, изношенной поэзии. аксолотли выучились принимать агонию, извлекать уроки из анафемы дружбы, уничтожили институты таланта, отказались ласкать тебя, вычищать лунную пыль из глотки. ты летал в передозе, опускался на дно и шептал: детка, прыгай за мной!

я ненавижу твои тоннели и ракеты°, положенные на гонку вооружений.
я оправдала фамилию и выковала топор,

так бери и бей по льду, пока голубая планета не ударит в лицо.

майор том, ты учился легендам у эха черных дыр, воздвигался на пьедестал избранного, пока твое дискурсивное порно прорастало в закон. где ты был, когда я спалила нотр-дам? джанки-мальчик летал, захватывал космос, писал стихи. расплавившись в корабле обыденности, ты выдумал новый мир, пока земля задыхалась, принимая яд безумия. майор том, до отцов не дотянуться, и ты растерзал детей. обещая бессмертие, ты спутал либертарианство с анархией, звёзды и порошок, кротовые норы с веной, ты продал себя; визг и паранойя.

у цветов и трупов нет слуха, моя злость не для них. чудовище космоса, ты пахнешь смертью, прячешься в перекате звёзд. моя бумажная богиня, я больше не твой дом, я измучена рождением, я заебана, я задыхаюсь тошнотой твоего языка. аксолотли, маленькая вирджиния, мы все — маленький ёжик, свернувшийся на шоссе в ожидании. что еще остается?

высаживать в почву бегонии, свидетельствовать их увядание, изо дня в день, как несговорчивый титан. искать упоения в смерти планеты. не уподобиться отцу. не стать урод:кой.

автокомментарий:

Изначально я писала этот текст как реакцию на переживание разрыва. Уже тогда появились образы космоса и климатрона. Их я противопоставила друг другу как среды обитания двух героинь. Пока я работала над текстом, 11 богатых и знаменитых женщин сели на корабль Джеффа Безоса и вылетели за границу атмосферы. В медиа это двухминутное путешествие подавалось как первый с 1963 года полет в космос женского экипажа. Бронь места на корабле стоила около 12 миллионов рублей. Уже потом я узнала, что billionaire space race — реальная штука, такой аттракцион для богатых. В этот раз его обернули в квазифеминизм.

Кто-то желали участницам полета не возвращаться на Землю. Но я подумала: человечество натворило много хуйни, зачем распространять ее на другие среды? Это слово я понимаю широко, включая общественный строй, меж- и внутривидовые отношения и все прочее, для чего у меня нет языка, который мог бы описать существующее за границами антропоцентричного опыта. «Никогда, никогда не приближайтесь к озоновому слою, не ступайте на стратосферу, оставайтесь дома, здесь дел по горло», — сообщение, которое мне тогда хотелось передать всему человечеству.

Думаю, текст вышел очень плотным из-за переплетения кучи аффектов. Я не хочу задавать одну рамку для рецепции (будь то разрыв отношений, реакция на политические события), потому что каждое слово, предложение и абзац скрывает маленькую историю. Расскажу только о  фрагменте про аксолотлей. Во-первых, аксолотли обычно не вырастают во взрослых особей. Это возможно только в особых условиях при поддержке специалистов, а домашние эксперименты часто заканчиваются смертью малышей. Во-вторых, все живущие в неволе аксолотли (а долго они могут жить только так) — потомки 33 особей с мексиканского озера Сочимилько. В Европу их привезли вооруженные порохом и пушками англичане и французы, которые хотели подчинить Мексику.

В общем, если для этого текста нужно авторское напутствие, пусть оно звучит так: читайте его будто вглядываетесь в калейдоскоп или в черную дыру. Еще скажу, что климатрон придумали для искусственного создания и поддержания климата, и не нужно доверять всему, что говорит заперевшаяcя в нем нарраторка.